Вот и я – в общении ли с коллегами, в «политико-воспитательной работе с подчинёнными» – обращаюсь прежде всего к собственному житейскому опыту. Беру за основу те случаи и ситуации, с которыми приходилось сталкиваться и в которых пришлось побывать.
В своё время, на закате прежней власти, мне пришлось поучаствовать в строительстве и испытаниях последнего советского военного корабля. Корабля отнюдь не маленького – за три сотни человек экипажа. Что тогда, на рубеже 80-90-х годов прошлого столетия, творилось в нашей стране… Те, кто пережил, помнят. Те, кто родился позже, всё равно не поймут.
В нашей ситуации всё это усугублялось тем, что корабль строился и испытывался в Калининграде и Балтийске, но для Тихоокеанского флота. Как жили офицеры с семьями, как вообще смог построиться и испытываться «чужой» корабль – это вообще отдельная песня. Или сага.
Семьи вообще не жили никак. Мужья не вылезали из моря (испытываемый корабль приблизительно полтора года в море живёт, вставая к стенке пару раз в месяц на денёк-другой), под офицерское общежитие было выделено здание бывшей, ещё прусской женской тюрьмы с капремонтом в гитлеровские времена. Там никого не прописывали, а устроиться на работу без прописки жёнам было невозможно.
Корабельные офицеры не получают продовольственный паёк, потому что питаются на корабле. Купить же в то время съестное можно было только по талонам, а талоны выдавали по прописке. В общем, ситуация непростая.
Выходили мы из неё как могли. Кто-то всё-таки сумел устроиться на работу, кто-то не выдержал и уехал к папе с мамой, увезя детей. Но некоторым просто некуда было ехать.
Скажу честно: я тогда занимался воровством. И то воровство до сих пор не считаю зазорным. Воровал я не для себя, воровал для того, чтобы офицерские семьи еженедельно имели кусок мяса и масла, несколько хвостов рыбы, крупу и овощи. Воровал не у личного состава, а у государства – причём делал это с молчаливого согласия командира и под его «прикрытием». Если государство не могло обеспечить семьи своих защитников нормальным харчем (про месяцами задерживаемые нищенские зарплаты даже и говорить не хочется), то почему бы мне не помочь государству?
Ничем хорошим это не закончилось – но не с точки зрения закона, а с точки зрения взаимоотношений. Непосредственно офицерам делить было нечего, а вот их жёны, жившие на берегу в соседних «камерах», перегрызлись достаточно быстро. Яблоком раздора становилось всё: у кого кусок мяса больше, у кого масло жирнее, кому досталось больше гречки. Всё это постепенно перетекло в офицерский коллектив. Пошли дрязги, раздрай. А я, преисполненный юношеского романтизма, всё время пытался всех мирить, вставал буфером между семьями.
До сих пор не понимаю, по каким причинам со мной так долго возился командир. Может, что-то видел во мне. Может, за живое его задела моя открытость, моё не убиваемое ни в каких условиях чувство юмора. Да и не у каждого командира корабля в экипаже был «живой» финалист (на тот момент) КВН. Других лейтенантов «папа» при случае «жрал с ботинками», а со мной возился. Причём воспитывал меня, подчас искусственно создавая экстремальные ситуации.
Скажем, в той ситуации командир, видя мою миротворческую позицию, порекомендовал мне научиться разбираться в людях. Дескать, всем мил не будешь. А я хотел быть хорошим для всех. По мере возможности старался никому ни в чём не отказывать. Каждые выходные на берегу заступал дежурным по кораблю – вместо кого-то из семейных, чтобы тот смог сходить домой. И весь офицерский состав считал своими друзьями.
Это мнение командир разрушил очень просто. Вызвал к себе перед совещанием по подведению итогов очередного этапа испытаний и велел на нём ничему не удивляться.
А на самом совещании после очень важных, просто важных и не совсем важных вопросов «папа» вдруг возьми да и произнеси пламенную речь. Мол, моральное состояние офицеров – ни в зуб ногой, склоки, дрязги на пустом месте. Ещё этот грёбаный помощник во все дыры свой нос суёт. И вообще он меня задолбал, и я хочу его заменить. Но перед этим хотел бы выслушать мнение офицерского состава.
По вытянувшемуся лицу старпома и большим глазам замполита я понял, что, в отличие от меня, они не были ни о чём предупреждены. Ведь своей речью командир нарушил все положения Дисциплинарного устава. Если офицер серьёзно «влетает», его действительно судит суд офицерской чести. Во всех других случаях прерогатива казнить и миловать находится у командира. И никакой начальник никогда не советуется в этом вопросе с подчинёнными – особенно со всеми разом.
А чуть позже и у меня вытянулось лицо и глаза стали большими. Когда несколько человек, которых я считал своими друзьями, которые прибегали ко мне за помощью, которых я по первой просьбе подменял на дежурстве и вахтах, взялись меня бичевать. А уж когда командир устроил (вопреки судорожно жестикулирующему ему замполиту) поимённое голосование по вопросу, убрать меня с корабля или оставить, то некоторые поднятые руки говорили громче любых слов.
Потом, после окончания совещания, командир вызвал меня к себе, вручил замовский протокол с результатами поимённого голосования и спросил: всё ли я хорошо понял? Можно сказать, что из его каюты тогда вышел совсем другой человек. Одновременно и постаревший, и помудревший – в свои 20 с хвостиком лет. Я ни с кем не устраивал никаких разборок или громких сцен. Я так же жал всем при встрече руки, так же обращался по имени. Просто на все последующие годы службы на корабле я чётко знал, на кого могу положиться при случае, а кому не могу доверять. Для этого вполне хватило командирской задумки и 15 минут совещания.
Кто-то может спросить: к чему такой пассаж? Или посчитать приведённый пример притянутым за уши. Но лично я, исходя из своего жизненного опыта, уверен: сейчас у главного тренера нашей сборной Вячеслава Быкова появилась великолепная возможность досконально и чётко разобраться, кто ему друг, а кто не очень.
И относится это, скорее всего, не к журналистам, хотя и в этой ситуации написанное говорит о многом. Просто в современной журналистике есть много того, что от самих журналистов не зависит. Есть весьма либеральные СМИ, где руководство относится ко всему написанному исключительно с точки зрения «читабельности» и качества материала. Оставляя полностью на откуп журналистам их точку зрения по тому или иному вопросу. Кстати, наш «Чемпионат.ру» в этом отношении наиболее либеральная организация из всех, виденных мною. И я сам, и шеф нашего отдела Александр Ткачёв стараемся эту позицию в меру сил поддерживать и лелеять – при том, что диаметрально расходимся во мнениях по многим хоккейным вопросам.
Но среди СМИ хватает и таких, в которых все обязаны работать в пределах одной «линии партии». И колебаться вместе с ней. В таких организациях команда «фас» или «фу» даётся с самого верха – главным редактором или руководителем отдела. И подчас журналист вынужден на бумаге поддерживать не совсем ту точку зрения, которая имеется у него. И лично я, пройдя немало подобных ступеней, не стану бросать в них камни. И никому не советую, поскольку жизнь может повернуться к тебе любой стороной, и особо жестоко и цинично она разбирается именно с теми, кто имеет радикальную позицию.
А у Вячеслава Быкова сейчас позиция такова, что олимпийская неудача очень чётко высветила и ещё высветит тех, кто при любых обстоятельствах пойдёт с ним до конца. И тех, кто предаст, едва переменится ветер. Прежде всего это относится к его ближнему кругу: друзьям, сослуживцам, подчинённым по клубу и сборной. И появится возможность, которой раньше, во время сплошных медалей и побед, у него не было: создать команду, на которую он сможет положиться в любых условиях. Команду помощников и единомышленников.
А если при этом будет ещё учитываться и профессионализм, то можно не сомневаться, что штаб нашей сборной будет крепче и сплочённей. И никакие поражения не смогут внести в него раскол. Пусть даже поражения такого уровня, как в Ванкувере. Поражение из разряда, избежать которого не было никаких реальных возможностей.
Почему не было? Об этом – во второй части.
Продолжение следует.